Три рассказа на восточную тему - Алексей Агапов

Три рассказа на восточную тему

Алексей Агапов

© Алексей Агапов, 2017

ISBN 978-5-4485-3120-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1. Триада Коха

Евнух Чжэн Хэ всю свою жизнь уверенно шёл вперёд. Он всматривался в неразличимую даль, не умея понять: чтобы оказаться за горизонтом, нужно всего лишь построить дом. Кто живёт мыслями о будущем, не видит у себя под ногами. Потеряв мужские наружности, государственный скопец потерял больше. Чужая традиция, чужая религия – возможно, в этом причина… «Мусульманин или христианин, белый или чёрный, крепко стоящий на ногах или бегущий за ветром, умный или дурак – здесь нет большого различия. Ты будешь подбрасывать палки в огонь, желая добиться внешнего эффекта. Тебе нет заботы о внутренней силе огня, пока ты не обнаружишь, что становится слишком жарко, и тогда ты видишь, что теперь это горит твой дом. Только в этот момент ты понимаешь свою ошибку и начинаешь лить воду. Таскаешь её, черпая ладонями или ведром; ты поднимаешь панику, звонишь пожарным и кричишь на помощь соседей, не слушая, когда говорят: твои усилия бесполезны. Ты продолжаешь свою жалкую суету, даже когда от дома осталась лишь куча горячего пепла. Откуда знать тебе, что большим огнём лучше любоваться со стороны? К чему топтать красные угли, если их жар приготовит тебе вкусный обед?» – Лао Ли нравилось задавать утвердительные вопросы. Он действительно был уже стар. Во всяком случае, так он выглядел, так себя вёл. Когда говорил, старик провожал ладонью свою жидкую бородёнку – от лица к груди. Собеседник видел только узкие щёлки на его лице, были за ними глаза или нет – неизвестно.

Лао Ли был первым китайцем в городе; Пшеничный помнил его ещё с тех времён, когда был мальчишкой… Это была окраина города, (тогда – окраина), пустырь за рабочими пятиэтажками, зараставший одуванчиками и кучами нелегального мусора. Мальчишки любили бегать сюда за находками; всегда попадалось что-нибудь интересное: использованные капельницы, детские рисунки, кассеты с размотанной плёнкой, проволока, микросхемы, книги, чёрно-белые порнографические открытки. Однажды на границе растущей свалки, там, где уже начинались берёзы, появилась кибитка. Над куполом, из которого солнце высасывало последний цвет, бледно дымила ржавенькая труба. Снег ещё валялся в тени, но весна уже перешагнула черту, за которой путь ей был только один – к лету. Когда нерешительное удивление первых минут прошло, мальчишки захотели приблизиться. И, конечно, исполнили бы задумку и точно узнали бы, что это за кибитка и кто в ней хозяин, но огромная чёрная Псина выпрыгнула им навстречу – удрали. Никто не крикнул привычное: «Шуба!», никто не оборачивался. Первым остановился Пашка Рыжий – уже под прикрытием пятиэтажек. Трудно дышали, молча оценивая потери – все целы. В тот день больше на пустырь не совались. Цыгане снова пришли – так решили.

Несколько лет назад цыгане уже стояли на пустыре, целый табор: несколько десятков или даже за сотню – никто не считал. Вечерний ветер, залетая в открытые окна ближайших домов, приносил с собой их неясные крики и дым от костров. Конечно, многим не нравилось такое соседство: про цыган много нехорошего говорили, но – трогать их долго никто не решался. Лишь когда в районе пропали двое мальчишек, местные жители, мало надеясь на эффективную работу милиции, подняли стихийное ополчение. Захватив из гаражей и сараев вилы и монтировки, подбирая по дороге примитивное оружие пролетариата, мужчины направились искать виноватых в табор. Однако известия быстрее всего приходят туда, где им быть не нужно – табор снялся, оставив после себя только вытоптанную землю, два разорённых кострища и некоторые другие признаки ушедшей вдруг жизни, в основном, мусор, который как раз с тех пор и начал копиться на пустыре. Кое-кто бросился в погоню, но следы табора потерялись уже на первых её километрах. На следующий день пропавших мальчишек обнаружили на вокзале в соседней области, – сбежали из дома, хотели уехать в Ялту, – а цыган так больше никто и не видел. Ни старых, ни новых…

Теперь думали, что табор возвращается, предполагали, много ли в нём будет цыган, однако кибитка так и осталась единственной на пустыре – никто больше к ней не присоединился. А скоро обнаружился и её обиталец: маленький, желтолицый, узкоглазый. «Китаёза», – процедил тогда Пашка Рыжий, – «Типичный китаёза». В этих словах была неприязнь, которую Пашка, кажется, специально выдавил из себя, чтобы все знали. Лишь много позже Пшеничный понял причину этой активной неприязни, источник которой, оказалось, прятался где-то внутри самого китайца – он был чужой, а чужих не любили. Всех: и цыган, которые вдруг ушли, и людей с Кавказа, только начинавших тогда активное освоение городского пространства, и прочих, если были замечены где-то рядом – однако не любили почти всегда только между собой, опасаясь выпускать наружу, прятали нелюбовь, показывали только своим. Чужих боялись, и потому только, что это были чужие – что там у них за пазухой? Это был страх такого же рода, как если, оказавшись одному в незнакомом районе в тёмное время, повстречать на пути весёлую компанию – лучше перейти на другую сторону, свернуть на другую улицу, скользнуть в кусты или в подъезд, убежать, не связываться. С китайцем была обратная ситуация: это он был один в чужом районе, и компания, конечно, с удовольствием нашла бы повод к нему придраться, и не трогала только потому, что кто-то, Вовка Хромой, кажется, убедил всех, что любой китаец обязательно хорошо дерётся и может в одиночку одолеть хоть сто человек – кунг-фу или что там у них ещё. Этому верили: фильмы с Брюсом Ли как раз были популярны в то время, их показывали в многочисленных видеосалонах. В общем, если пристанешь, то можешь получить так, что, по тогдашнему выражению, будешь «лететь, пердеть и радоваться»; звучало весело, однако испытать на себе смелых не находилось.

К тому же, чёрная Псина всегда была настороже – наводила шум. Поначалу спасались от неё, кто куда, но скоро поняли: далеко от кибитки Псина не бегает, всегда оставаясь на своей территории – метров десять-пятнадцать, редко дальше; эту окружность называли «зона Псины». В общем, нападать не решались, но каждый день, – почти каждый день, – бегали на пустырь после уроков: запасались камнями, чтобы с безопасного расстояния расстреливать ими кибитку. Обязательно старались попасть, за попадание полагались очки, которые суммировались по итогам дня или недели. Соревновались между собой, как без этого.

Поскольку атакующие позиции всегда находились на внешней стороне «зоны Псины», попасть или хотя бы докинуть камень до кибитки с такого расстояния удавалось далеко не всем и не сразу. Лишь постепенно камни начали падать ближе, подпрыгивали от земли к самым колёсам и только совсем иногда ударяли о деревянный бортик кибитки. Со временем такое случалось чаще, и даже ветхий купол, бывало, страдал под ударами, автором которых почти всегда оказывался Пашка Рыжий, физическим развитием обгонявший остальную компанию. А может, дело было в руках, они у Пашки были длинные – обезьяньи. Однако даже после тех исключительных попаданий, в результате которых, Пашкин камень прорывал ткань купола, исчезая внутри кибитки, китаец, который, все точно знали, тоже сидит внутри, никогда не показывался наружу. Только один раз вылез, в самом начале: посмотрел вокруг, увидел мальчишек, постоял, глядя в их сторону, – и снова убрался в кибитку. Потом, когда всем надоедало бросать камни, и атака заканчивалась, китаец всё-таки появлялся, успокаивал Псину, продолжавшую недобро ворчать на обидчиков, снимал купол и принимался ставить на нём заплаты: жёлтые, синие – они всегда выглядели новее самого купола. Китаец напевал всякий раз что-то, только ему понятное; Псина лежала рядом, прислушивалась. В такие моменты никто их не трогал, оставляли до завтра или до выходных. Главное условие не менялось – чтобы китаец «был дома»; в пустую кибитку никто кидать не хотел, не интересно. Хотели именно разозлить: чтобы выбежал, чтобы закричал – бесполезно. Пшеничного удивляло такое молчаливое принятие происходящего, в этом была загадка, волшебство, сродни тому, которое древние находили в громе и молнии. Объяснение всегда есть, но его очевидная простота мало кого устраивает: «Человек – это всего лишь часть большего, потому он слаб. Целое сильнее любой из своих частей. Я человек и не могу победить весь мир. Глупо тушить вулкан, разбрызгивая собственную мочу», – так позже говорил Пшеничному Лао Ли.

В компании китайское поведение считалось проявлением слабости. Вера в боевые способности узкоглазого пришельца сначала сильно подтаяла и растеклась, потом её разбавили июньские грозы, а, подогретая июльским солнцем, она и вовсе начала испаряться, окончательно исчезнув к осени. Китаец продолжал молчать, отчего озлобление к нему нарастало, каменные атаки становились ожесточённее, но вдруг закончились, когда Псина, – так показалось, – будто нарочно, бросилась под булыжник Пашки Рыжего. Неприятный хрустящий звук, после которого собачий лай срывается на хрип и – Псина падает. Чей-то азартный камень ещё успел подлететь к кибитке, после этого стало тихо. Было слышно только хрипение Псины, видимо, и после удара продолжавшей облаивать нападавших; у Псины дёргалась задняя лапа – левая. Почуяв неладное, из кибитки показалась китайская голова, и следом за ней вылез весь китаец. Он подошёл к Псине и, присев рядом прямо на землю, погладил её по окровавленной голове; Псина подвизгивала, наверное, хотела подняться, но не могла. Китаец подобрал с земли камень, – тот самый, – и снова ударил им Псину по голове. Неприятный звук повторился, лапа перестала дёргаться, собака замолкла. Компания молча наблюдала происходящее; поднявшись, китаец посмотрел на неё в ответ. На этот раз он оказался сильнее – покидая пустырь, всё так же молча, каждый чувствовал на себе его провожающий взгляд.